В кресле мэра Одессы оказался известный БЕЗдеятель

У Галины Евгеньевны лицо, как лик православной святой. Худое, бескровное, славянское, излучающее покорность и доброту. Она и вправду человек очень добрый. Каждому знакомому при встрече обязательно
пожелает: «Здоровьечка вам». Никогда не пройдет мимо голодной кошки или собаки — хоть корочку хлеба да положит. И дома у нее любимая собачка-подобрашка. Галина Евгеньевна взяла ее брошенным голодным щенком и носила на руках, как ребенка, потому что та, глупая, боясь потерять хорошую хозяйку, ни за что не хотела бегать по земле.

Лет Галине Евгеньевне по нынешним меркам не так много — семьдесят один год. И кто уж программировал ее жизнь, не знаю, но как пошло — то война, то послевоенная голодовка, то двоих пацанов поднимать надо — достатка и чего-то вволю она не знала никогда. Но не роптала. Жила, как все в советское время, надеждой на будущее и обещанную народу жизнь при коммунизме.

Впрочем, их с мужем «ячейка общества» прекрасно укладывалась в тогдашние стандарты нормальной жизни. Работали они оба на Одесском обувном объединении, занимались ремонтом обуви, были на хорошем счету, получали почетные грамоты по пролетарским праздникам и благодарности от дирекции. А в начале семидесятых подошла их очередь на квартиру. И вот радость — получили трехкомнатную на шестом этаже в новенькой девятиэтажке на Черноморском шоссе, 51, как тогда назывался нынешний проспект Маршала Жукова.

Трехкомнатные апартаменты достались им как «перспективной» семье с двумя детьми, вполне способной на рождение новых продолжателей рода. Были ведь Галина Евгеньевна с мужем тогда совсем молодыми и вполне могли бы решиться еще и на дочку. Не случилось. «И слава Богу»,

— говорит сегодня Галина Евгеньевна. А потом задумывается и произносит: «А может, была бы дочка...».

Ее хорошо знают жители окрестных домов. Всегда чистенькая, в тщательно отглаженном платьице или блузке с черной прямой юбкой, стройная от худобы и гладко зачесанная, Галина Евгеньевна выглядит интеллигентно. У нее хорошие манеры. Ничего удивительного, что в течение многих лет соседи приглашали ее няньчить детей. Такую няню надо было поискать: и приглядит за ребенком, и обед ему сварит, и покормит, и сказок держит в уме великое множество, и научит на своем примере только хорошему. Ведь сама честная, порядочная, щепетильная — в доме такую женщину можно оставлять безо всякой опаски.

Возможность устроиться нянькой очень пригодилась в постперестроечное время, когда все в семье Галины Евгеньевны, как, наверное, и во многих, начало трещать по швам. Закрылось их обувное объединение. Безработный муж, помаявшись и попереживав из-за невозможности обеспечить семью, взял да и умер в одночасье от сердечного приступа. Галина Евгеньевна, получая за соседских малышей совсем маленькие деньги (попросить у «своих» более достойную плату она, по ее собственным словам, всегда стеснялась), пыталась тянуть двух своих мальчишек в одиночку.

Как выживали, сегодня вспоминать не хочется. Но были ее старший Юра и младший Анатолий всегда накормлены и одеты не хуже других. Учились в школе. Вроде хорошими были ребятами, и когда они без жесткого отцовского контроля начали отбиваться от рук, Галине Евгеньевне показалось, что это просто подростковая непокорность в них бунтует, что перерастут, образумятся, еще станут людьми.

Не образумились. Постперестроечные девяностые годы, которые сегодня иначе, как «лихими», никто не называет, катком проехались не по одной судьбе. И в то время когда одна часть наших сограждан наживалась на развале, неразберихе и вседозволенности, другая их часть — в основном мужчины и молодежь — теряла социальные ориентиры и превращалась в изгоев общества.

Никого не хочу обвинять или оправдывать. Может, и не «лихие» девяностые виноваты, а какие-нибудь порченые гены или мягкотелость и материнская слепая любовь Галины Евгеньевны сыграли свою роль, но Юрий и Анатолий начали пить, заливая злость и душевную пустоту алкоголем. Появились дружки, компании. На работу было устроиться трудно, а бутылка находилась всегда.

Два здоровых лба сидели на шее матери. Она жалела их, понимая, что юность ее сыновей пришлась не на самый удачный период жизни страны. Пробовала их ругать, трудоустраивать, уговаривала кодироваться, просила по-хорошему, брала криком… Не мне рассказывать, как это обычно бывает в семьях, где есть алкоголики. Уговоров и скандалов хватало на день-два, до первой рюмки, с готовностью наполненной Юрке и Анатолию такими же алкоголиками-приятелями. Плача по ночам в подушку, Галина Евгеньевна спрашивала безвременно ушедшего мужа: «Зачем ты меня оставил? Как мне жить дальше? Что делать с нашими мальчиками?». Ответа не было.

Говорят, ее сыновья докатились и до тюрьмы. Расспрашивать об этом Галину Евгеньевну я не решаюсь, зная, как стыдится она сегодня своих Юрки и Толика. Да и была ли, не была отсидка — разве в этом дело? Если и была, то получили, по всей видимости, поделом. А вот то, что не взялись за ум и покатились еще ниже, еще страшнее, это их личная вина. Взрослые же мужики. Если ума нет, то хоть капля жалости к матери должна быть?

С начала двухтысячных годов здоровье Галины Евгеньевны стало резко сдавать. Откуда только они берутся, эти болячки? Затряслись, заходили ходуном руки — ужасная болезнь Паркинсона сделала невозможной работу с детьми. Не доверишь же малыша няньке, которая и поднять его на руки не в состоянии, и с ложечки покормить не сможет, да и сама, как дитя малое, нуждается в уходе и помощи. Но так как помощи ожидать было неоткуда, Галине Евгеньевне при ее минимальной пенсии пришлось искать другие способы пополнения нищего бюджета.

Она стала собирать коробки и упаковки, которых во времена повальных евроремонтов и дизайнерского обустраивания квартир оказалось на окрестных мусорниках достаточно. Брала только чистый картон, фирменные ящики и короба, аккуратно складывала, перевязывала шпагатом и волокла в ближайший пункт приема макулатуры. Было странно видеть ее, сияющую интеллигентной чистотой, на фоне постоянно тусующихся здесь облезлых бомжей. Те ее не обижали, даже помогали иногда подтащить неподъемную картонную кладь, а приемщик мог и накинуть лишний полтинник. Еще бы, все прекрасно знали, что Галина Евгеньевна — мама их «дружбанов» Толика и Юрки.

А домашняя жизнь все больше превращалась в ад. Обнаглевшие свиньи, бывшие некогда любимыми мальчиками, не стеснялись отбирать у нее пенсию, требовали кормежку за материнский счет и буянили, если, по их мнению, приготовленная еда оказывалась не столь калорийной и вкусной, как им хотелось бы. Юрий, получивший к тому времени по пьяной лавочке инвалидность, превратился в домашнего монстра, от которого Галина Евгеньевна ничего, кроме отборного мата и проклятий, не слышит. Не останавливается он и перед рукоприкладством. Никакие слезы матери, возмущения соседей, приходы участкового милиционера не действуют.

Самое ужасное, что на почве постоянных стрессов и нервного перенапряжения Галина Евгеньевна начала стремительно слепнуть. Причем потеря зрения осложнилась у нее невозможностью поднять верхние веки. Кажется, эта глазная патология называется двусторонним птозом верхнего века. Но это исключительно мое предположение, поскольку Галина Евгеньевна до сих пор не добралась до специалиста-офтальмолога. Она уже не в состоянии самостоятельно уходить далеко от дома, а заняться проблемами одинокой беспомощной женщины некому. Равнодушным соседям недосуг, а оскотинившимся сыновьям на мать откровенно наплевать. Кроме того, ставшее хроническим безденежье не дает надежды ни на крайне необходимую операцию, ни на приобретение дорогостоящих препаратов.

Я пришла к Галине Евгеньевне в начале ноября прошлого года. В квартире поразила идеальная, какая-то вылизанная чистота: сияющая допотопная газовая плита на кухне, старательно вымытые стекла на окнах с облезлыми рамами, белоснежная наволочка на матрасике собачки.

— Галина Евгеньевна, как же вы справляетесь, при вашем-то состоянии? Или кто-то помогает?

— А кто же мне поможет? Делаю все сама постепенно. Медленно сейчас получается — руки не слушаются, глаза не видят.

— Это комнаты ваших сыновей? Там так же чисто?

— Они меня туда не пускают, а я и не захожу, поэтому не интересуюсь, как они живут. Видите, на двери моей комнаты замок? Приходится запираться, когда они пьяные. Да и под замком есть надежда, что деньги не отберут.

— Вы их до сих пор кормите?

— Кормила, а сейчас не кормлю. Меня Юрка, знаете, как ударил по голове. Ничего не буду для него делать.

— А для Анатолия? Он работает?

— Давно не работает, потому что потерял паспорт, а новый получить денег нет. Но Толя меня не бьет и не обзывает.

— Какая у вас пенсия?

— М-м-м… (мучительно трет виски). Не помню.

— А задолженность по квартплате имеется?

— Не знаю (растерянно). Раньше в сберкассу ходила моя соседка и платила, а сейчас она переехала. И я не знаю.

— Квитанции об оплате имеются?

— Не знаю, где они.

В ходе разговора становится ясно, что ко всем бедам Галины Евгеньевны у нее развивается склероз. Она сегодня не помнит годов рождения своих сыновей, даты смерти мужа, многих важных дел, которыми следует заниматься постоянно, имен соседей, адреса районной поликлиники…

Честно говоря, положение, в котором оказалась эта беспомощная женщина, меня ужаснуло. Прожить большую трудную жизнь и на старости лет оказаться совершенно никому не нужной при живых сыновьях-мучителях, при близких соседях, которые, закрывшись на мощные замки на своих бронированных дверях, не хотят знать о беде живущего за стеной человека, из которого по капле уходит жизнь. А Галина Евгеньевна нянчила их детей, она и по сей день при каждом удобном случае от всего сердца желает им «здоровьечка»…

Впрочем, за двадцать лет дикого капитализма нас приучили жить по новым моральным законам. «Человек человеку друг, товарищ и брат» ушло в безвозвратное прошлое вместе с принудительным трудоустройством тунеядцев и лечебно-трудовыми профилакториями, в которых пьянчуг типа Юрия и Анатолия приводили в чувство и заставляли работать. Ладно, Бог с ними, с советскими порядками, но как получилось так, что все мы, вышедшие из одной страны, воспитанные на одних моральных принципах и примерах, бывшие правильными пионерами и инициативными комсомольцами, так быстро расслоились и превратились в два антагонистических и презирающих друг друга лагеря бедных и богатых? А те, что не «расслоились» и не «превратились», закрыли глаза, уши и рты по принципу знаменитых буддистских обезьянок: ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу, даже если рядом страдает и мучается беспомощная пожилая женщина.

Не имея представления, как реально помочь Галине Евгеньевне в ее ужасной со всех точек зрения ситуации, но хорошо зная, что социальная служба при мэре Гурвице работала отлично, я обратилась через сайт Одесского городского совета к начальнику управления труда и социальной политики Елене Петровне Китайской. До выборов в местные советы оставалось пару недель, но мэрия и ее подразделения работали в нормальном режиме. Верилось, что при любом исходе избирательной кампании жизненно важные для города программы сворачиваться не будут. В своем обращении я так и написала: «Что делать, не знаю, но надеюсь на профессионализм городских социальных работников, которые могут найти и организовать возможные варианты помощи Галине Евгеньевне».

И действительно, очень скоро (напомню, каденция Эдуарда Иосифовича Гурвица еще была в действии) в квартиру Галины Евгеньевны пришли две представительницы социальной службы Киевского района, провели обследование, поговорили, успокоили и обнадежили несчастную женщину. Что можно предпринять в ее ситуации конкретно, не сказали, но сообщили, что отныне Галина Евгеньевна окажется под опекой социальных работников, а город изыщет возможность поправить ее здоровье и оградить от издевательств. Не поверить этим деловым и милым чиновницам было нельзя, потому что вокруг десятки, сотни малоимущих и обездоленных людей находили помощь, заботу, внимание и материальную поддержку городской и районных властей.

Галине Евгеньевне не повезло в том, что я слишком поздно оказалась у нее и обратилась к Елене Петровне Китайской, опоздали с визитом к ней и внимательные соцработники. Выборы вышли на финишную прямую, все завертелось, закрутилось, фальсифицировалось, подтасовывалось… И в кресле мэра Одессы оказался известный БЕЗдеятель, которому абсолютно не до Галины Евгеньевны с ее бедой, и не до тысяч подобных ей обездоленных одесситов.

Я встретила ее вчера, оскальзывающуюся на не очищенном от ледяной корки тротуаре, в желтом, не по сезону холодном плащике, с полузакрытыми воспаленными глазами.

— Что делать? — спросила она меня. — Люди перестали покупать новую мебель. Без макулатуры от пенсии до пенсии дотянуть не получается.

Елена МАРЦЕНЮК.
httpss://yug.odessa.ua