Памяти известного одессита: он и сам был солнечным пацаном

Предвижу удивленную реакцию читателей: дескать, что это вы, в день рождения человека выкладываете здесь столь скорбный текст. А я не могу с собой ничего поделать. Я не могу и в этот светлый час отделаться от мысли, что больше не увижу Бориса Литвака, что он больше не позвонит мне, что я больше никогда не услышу его ласкового «Валерочка, у меня к тебе дело». А потому я позволю себе сегодня повторить то, что говорил в день его смерти, искренне считая это абсолютно уместным, и попросить вас, друзья, после того, как вы прочтете этот короткий текст–реквием, еще раз посмотреть наш фильм о центре реабилитации детей с ДЦП, который мы сняли при жизни Бориса Давыдовича таким образом, чтобы он стал в известной степени фильмом–портретом этого замечательного, уникального человека. Итак…

Оставил нас наедине с самими собой и неприютным, враждебным временем Борис Давыдович Литвак. Легендарный, известный всему СССР, от Одессы до Москвы и Ленинграда, Боречка; знаменитый директор баскетбольной спортшколы, которого любили и считали своим милым, верным другом писатели, ученые, политики, живописцы, коммерсанты, бандиты, кинематографисты, государственные деятели, а заодно, конечно, и спортсмены. Одни только фотографии, на которых наш Литвак был запечатлен в обнимку или плечом к плечу с совершенно уникальными, людьми наподобие (хотя какое тут может быть подобие?) Юрия Роста или Резо Габриадзе, могли бы составить толстый том любопытнейших свидетельств уходящей вместе с ним эпохи. Этими знакомствами он, будучи человеком в известной мере тщеславным, что его, кстати говоря, нисколько не портило, гордился и при каждом удобном случае демонстрировал их письма, подаренные ими книги; посвящения в свой адрес, всегда сделанные искренне, от всего сердца. Эти знаки дружбы, я уверен, он лелеял в себе до смертного дня, до последнего вздоха, и родные тени тесно обступили Литвака в безликой реанимационной палате, когда хрупкая душа его покидала изболевшуюся телесную оболочку. А сколько родных, близких ему мужчин и женщин, сопровождавших нашего мудреца и стоика шаг за шагом в непростом его послушании, испустили в тот страшный миг дух одновременно с ним, словно чувствуя, как рвутся их нити со вчера еще неподвластным возрасту прошлым, и задышали трудно и часто снова, ибо их час еще не настал, и надлежит жить дальше, но уже, увы, без него.

Здесь нет преувеличения или мистики. Литвак говорил, что люди, с которыми он работает, врачи, медсестры, уборщицы, нянечки – ниспосланы ему Богом. И это чистая правда, потому что хлопоты, выпавшие на их долю; эмоциональные, психические перегрузки, которым они себя добровольно подвергают, общаясь с детьми, пораженными церебральным параличем, не окупаются, не могут окупиться ничем, не говоря уже о весьма скромных зарплатах, кроме радости от осознанного служения высшим целям.

Всем известна, должно быть, история Бориса Литвака, который в память о дочери Ирине, погубленной раком; выполняя ее завет, сформулированный уже тяжело больной женщиной отчетливо, внятно, при виде изуродованного параличем ребенка, учредил благотворительный фонд «Будущее» и построил центр реабилитации детей с ДЦП, который из–за крылатой фигуры, укрепленной на фасаде здания, получил название «Золотой ангел».  Этот центр, помимо того, что, применяя избранные его научным и врачебным коллективом современные технологии борьбы с тяжелейшим недугом, стал известен на постсоветском пространстве и за рубежом еще и тем, что в течение всего времени своего существования не брал с родителей несчастных детишек ни копейки в оплату за лечение, а теперь уже и проживание в специально выстроенной недавно гостинице. Можете себе представить, чего стоило Литваку, во–первых, возведение самого «Золотого Ангела», в самом сердце Одессы, на Пушкинской, рядом с его спортивной школой, а потом и строительство нового корпуса, тут же, за углом, в двух шагах от основного, чтобы измотанным мамам с их неподъемными, не способными ходить детьми было сподручнее! Но зато были приобретены все те друзья, благожелатели, единомышленники, которые вместе с небом посланной командой специалистов подняли дело жизни Литвака на недосягаемую для прочих высоту.  Имена многих из них, он начертал на специальной гостевой доске, расположенной в фойе главного корпуса Центра.

Бориса Литвака уже нет с нами. Так и тянет произнести «не верится». Но скажи я это, безбожно соврал бы. Не верилось в другое: как он в свои немалые годы, одолеваемый бессчетными болезнями, перенесший сложную операцию на сосудах ног и шеи, тянет все это? Откуда берет силы, чтобы ежедневно спускаться по утрам в свой кабинет со второго этажа школы, где у него, давно уже переехавшего сюда из дома, есть маленькая, пропахшая табаком келья со всем необходимым для организации простого, солдатского быта? На эти вопросы никто теперь не ответит.

А в кабинете, уставленном и увешанном дорогими ему раритетами; за большим столом напротив встроенного в книжную стенку мемориала любимой Ирины – большой портрет дочери, свечи, фарфоровые ангелочки, цветы – он просиживал часы в долгих разговорах с посетителями, поток которых никогда не ослабевал; ворковал своеобразным торопливым говорком обо всем на свете и дымил, дымил в этом своем, фигурально выражаясь, окопе, прикуривая одну сигарету от другой, словно никак не мог накуриться.

Он спокойно говорил о смерти, хорошо зная, где будет лежать – место возле дочери было давным–давно забронировано, и он к нему пригляделся, приноровился и считал очень даже уютным. Ему нечего и не с кем было делить. Свою славу, разнесшуюся далеко за пределы Одессы, он добыл собственными трудами. Не могу сказать, что она его не волновала. Ведь Литвак всегда был немного ребенком. Быть может, именно потому и умудрился одолеть такие трудности, на которых обстоятельный, умеющий все предусмотреть, по достоинству оценить взрослый человек наверняка бы скопытился. И этот старый, добрый ребенок, получивший однажды, заметьте, вполне по заслугам, звание Героя Украины, не смог скрыть детского торжества от свалившихся на него почестей; на какой–то из официальных тусовок, слегка опьянев от бокала шампанского, прильнул ко мне дружелюбно и прошептал иронически на ухо: «Тяжело бремя славы, не правда ли?» Мне почему–то захотелось крепко обнять его и чмокнуть в озорную, седую башку, что я, между прочим, и сделал.

Бориса Давыдовича больше нет. Но я все еще слышу его голос. Когда речь заходила о человеке, которого Литвак не знал, его прежде всего занимало, «квартирует ли в этом типе совесть?» А все человечество он делил на две категории: «солнечный пацан» и «грязное животное». Попробуйте сказать, что Борис Литвак был не прав.