«Отражения» из Одессы: сначала целуем в лобик старичков, потом брезгливо вытираем губы (ВИДЕО)

Вот и закончились праздники. Страна вышла на работу. Единственная страна в мире, которая в пору все еще длящегося экономического кризиса может позволить себе отдыхать две недели кряду. А что? Нам можно. У нас все равно заводы стоят, электорат стал объектом политических спекуляций; безработица зашкаливает; армия  для блезира, хочешь – бери голыми руками, не сомневайся. Сплошь да рядом – бизнесовые и торгово-развлекательные центры. Одни перепродают забугорное барахло и понемногу набивают карманы; другие безудержно  нищают, делая вид, что им весело. Оппозиция пугает власть. Власть не обращает на нее никакого внимания. Все больше «Хюндаи», все меньше нормальных дорог. Все больше вертолетов, все меньше больниц и школ. Все длиннее списки героев украинского «Форбса» и молодых иммигрантов. Таков результат двух с лишним десятков лет полной независимости от здравого смысла.

И вот, что интересно. Наиболее ярко указанный парадокс  проявляется в дни празднования Победы в Великой Отечественной войне. И не только потому – я повторяю это, наверное, уже в десятый раз, -- что всякая война войне рознь. Особенно же затруднено понимание подлинных событий последней, описанной, казалось бы,  и проанализированной вдоль и поперек со всех точек зрения. Однако, на какой бы в ее оценке стороне ни находиться, нельзя не признать, что была у нас война народная и война штабная; война пехотинцев-окопников (к ним следует отнести, следуя этой метафоре, и небесных пахарей) и война военачальников, многих из которых мы вправе сегодня назвать «мясниками»; штабная кампания, являющаяся для властей предержащих с сорок пятого года и по сию пору действенным инструментом регрессивного воздействия на сознание масс, стремящихся мыслить самостоятельно.  

Командиры были, конечно, разными, но разнокалиберные жуковы, планируя ту либо иную операцию, которая должна была непременно завершиться в сроки, установленные вурдалаком-главковерхом, закладывали в смету своих «расходов» на полях сражений такие человеческие потери, которых вполне можно было бы избежать. Этот тезис с исчерпыващей полнотой доказан в сериале Игоря Кобрина «1941: Запрещенная правда», премьера которого недавно состоялась на телеканале «Украина». Разумеется, и картина Кобрина, и вообще неканонический взгляд на события военной истории у нас были подвергнуты хамской, бездоказательной, школярской критике. В частности,  от души постарался в этом смысле руководитель проекта «Рубикон» на телеканале «Академия», бывший политработник Советской Армии Селиванов, безнадежно застрявший в плену идеологических фетишей ушедшей эпохи.  Впрочем, Кобрину доставалось на орехи от куда более серьезных, чем провинциальное телевидение, противников-полемистов, что не сделало его соглашателем или трусом.

Почему же именно Великая, действительно ВЕЛИКАЯ победа советского народа в Великой Отечественной войне берется на вооружение тоталитарными режимами для обоснования самой правомерности своего существования? Понятно, -- по причине, указанной выше. Подобного рода режимы, выступающие чаще всего сырьевыми придатками цивилизованного мира;  нещадно эксплуатирующие население стран, где цветут пышным цветом и пахнут тленом; не озабоченные ничем, кроме обогащения тех, кто правит бал; подавляющие свободу слова, собраний, волеизъявления своих граждан (продолжите этот печальный список сами), – лихорадочно ищут  новых методологий объединения  масс вокруг неких ценностей, которые могут показаться последним вполне достойными жертв ради гипотетического, условного, виртуального, светлого будущего.

Рассвет гражданского общества ни у нас, ни в России пока и не брезжит. Религиозные чувства утрачены: бдения истеблишмента вблизи алтарей  и многолюдье в храмах в дни двунадесятых праздников – свидетельство лицемерия тех, кто вчера еще вел атеистическую пропаганду, и укоренившейся в последнее время моды на участие в красивом многовековом спектакле с таинственной подоплекой. Что остается политтехнологам, вокруг чего сплотить народ, как пробудить пусть иллюзорное чувство патриотизма в изверившемся, многократно обманутом, нищем человеке? Тут в ход идет прекраснодушный, героический миф о подвиге во имя Отчизны, где ни одна строка, ни один факт не могут быть повергнутыми ревизии или переосмыслению.

А люди склонны к мифотворчеству. И те, кто не нюхал войны, кто о зверствах фашистов узнал в лучшем случае из книги несчастного, обреченного лгать, разрывавшегося между требованиями собственного таланта, правдой жизни и животным  страхом перед  Кремлем  Константина Федина. И, тем более,  политически ангажированная, непросвещенная, воспитанная на банальных образовательных шаблонах молодежь.  Чего от нее требовать, если даже фронтовики, среди которых, правда, почти не осталось солдат переднего края (те давно ушли, ибо раны войны заживают плохо), сплошь и рядом пребывают в анабиозе  среднеарифметических представлений о прошлом, которое давно восстанавливают для себя не столько по памяти, сколько листая страницы бессчетных мемуаров, в которых зерна от плевел отделить почти невозможно. Я, естественно, не имею в виду всяческую вохру и многочисленных интендантов, пороха и не нюхавших.

Вот и выходят на первый план вольнонаемные ряженые в полевых гимнастерках с советскими цитатниками в руках.  Это они охотятся на украинских националистов, отождествляя их с фашистами. Это они не желают и думать о том, что воины УПА, к примеру, долго сражались и после победы над Германией, потому что не желали установления в своих родных краях большевизма, того самого большевизма, с которым при распаде Советского Союза разделались и в Российской Федерации, как известно хранителе «самой полной, самой честной» правды о последней войне, и у нас; большевизме, о котором мечтают многочисленные реваншисты. Это они не хотят смириться с мыслью о том, что народы восточной Европы получили полную свободу только в эпоху Горбачева, которого начетчики за это люто ненавидят. А в итоге третьей мировой войны в странах Варшавского договора произошла лишь смена одного оккупационного режима на другой, советский, принесший народам этих стран неисчислимые бедствия и тотальное оболванивание. Они  бы хотели, чтобы советский солдат, вошедший в Европу, до сих пор воспринимался людьми как идеальный освободитель из гончаровских «Прапороносцев».  А он, этот солдат (речь, естественно идет не обо всех, не о каждом),  только в Германии зверски, на глазах у детей, родителей и близких, прямо на обочинах шоссейных дорог  изнасиловал миллион немок. Что-то мало похоже на подвиг миротворцев.

Солдатская история войны – это кропотливая, тяжкая, оборачивающаяся, как правило, ранениями, госпиталями или смертью работа на переднем крае. Генеральская, политическая история войны – это бессмысленные штурмы к красным датам календаря; заградотряды, стрелявшие по своим; концлагеря для чудом возвратившихся домой пленных; позорная ссылка человеческих обрубков, чтобы не портили мажорную картину победы, подальше, с глаз долой, в небытие, на Валаам. Это послевоенные репрессии, ибо слишком возомнивших о себе солдат и офицеров следовало приструнить, поставить на место, напомнить о том, кто в доме Хозяин. Это годы издевательств над уцелевшими солдатами, о которых начинали трещать на всех перекрестках, точно так же, как сейчас, лишь к девятому мая, да и то лишь с тех пор, как день этот в Кремле решили обозначить праздничным. Не знаю, что было у вас, а я навсегда запомнил, как во Фрунзе, где  жила наша семья, возле нашего дома и у чайханы поблизости, сидели и просили милостыню офицеры-инвалиды войны, о подвигах которых никто и слышать не хотел, относясь к ним хуже, чем нынче некоторые чистоплюи --  к бомжам.

Вот слушал я приветственное слово местного губернатора, обращенное к ветеранам войны, и переживал  дежавю. Ощущение было такое, что ничего в нашей стране не изменилось, что на дворе семидесятый год, в Кремле сидит Брежнев, а привычная ложь, как лом, в одно ухо влетает, в другое вылетает, ничего не задевая в абсолютно пустых головах.  Сначала целуем в лобик старичков, потом брезгливо вытираем губы; грозим пальчиком тем, кто тщится переписать сочиненный еще гением всех времен и народов сценарий;  возносим хвалу новому руководству, без которого и вода бы не освятилась, а затем участвуем в жалкой трапезе полуживых фронтовиков, состоящей из несъедобной каши, бутербродов с докторской колбасой и дешевой водки. Тошно!

Интересно, знают ли господа, выполняющие по служебной необходимости этот нехитрый ритуал, что одесские ветераны, которых год водили за нос после того, как врио городского головы пообещал предоставить им жилье в плохом доме на Пестеля, до сих пор не могут получить документов о праве собственности на свои квартиры и, соответственно, завещать их  родным? Помнят ли они, раздавая ветеранам – уже в третий, наверное, раз – простенькие мобилки, что тем не игрушечные телефончики нужны, а машины да санаторное лечение. Но там, извините, очередь, которой большинство из старичья никогда не дождется. Приходит ли им, поддерживающим своим высоким присутствием совершенно нелепые реконструкции боев, на которых, думается мне, можно неплохо, если с умом, заработать, что только выжившим из ума хочется  пялиться на эти игрища молодых, сытых дядек, у которых от безделья пузырится  горячая кровь. Слишком уж страшный отпечаток на  подсознание стариков наложила подлинная война. Недаром самые вменяемые из них, рассказывая о пережитом, обращаются главным образом ко всяким смешным, курьезным, анекдотическим случаям; охотно раскручивают фольклор с мудрым или недотепой-старшиной – мозг человеческий защищается от травмирующих его воспоминаний.

        И никому – ни в провинции, ни в Киеве – не приходит в голову подсчитать, во что обойдется нам  содержание фронтовиков, если взять их на полный государственный кошт. Сколько бы там ни вышло, деньги эти есть. Откажемся от парочки резиденций  Януковича, аннулируем один из вертолетов, перестанем выплачивать льготы нардепам, сократим пенсию Азарову, да мало ли что сделаем, и денежки наберутся. Вот это  было бы настоящей благодарностью общества старикам, на чью  долю  выпали жутковатые военные денечки. Скажете, это все непросто? А кто говорит, что просто? Но сделать надо. Если мы люди, конечно.

Впрочем, кому я все это говорю?! Костусев закатил роскошный, по своим местячковым понятиям, а на самом деле, весьма худосочный концерт возле памятника своему великому предшественнику; вечером прозвучал жиденький салют, тем все и окончилось. Железная дорога отвела инвалидам, в том числе и ветеранам, миниатюрный зальчик на вокзале, и теперь будет ликовать по этому поводу до скончания веков. А горисполкомовцы явились поздравлять врачей-ветеранов в ту самую хозрасчетную поликлинику, разгромом которой занялись всего лишь месяц-другой назад. Чистейшее фарисейство. Не хочется продолжать.

Позволю себе закончить следующим. Вся возвышенная болтовня нынешних  политиков, идеологов и политтехнологов о войне  и гроша не стоит рядом с тем, что об этом рассказали нам замечательные писатели-фронтовики, которые знали о войне полную правду, некрасивую правду, единственную правду, которой нельзя не верить. Я имею в виду книги Василя Быкова, Вячеслава Кондратьева, Виктора Астафьева,  Виктора Некрасова. Именно в этих книгах находит себя и своих однополчан, какие бы имена они там ни носили воин-артиллерист Григорий Дмитриевич Балановский, которому в эти дни исполняется 90 лет. Таких людей, как он; солдат, которого можно было бы назвать воплощением совести уходящей эпохи, раз-два и обчелся. Наш фильм об этом чистом и честном человеке  вы увидите 15 мая, в день его юбилея.

А сейчас я позволю себе прочесть небольшой отрывок из книги Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Это описание именно такого боя, в  одном из которых участвовал на сталинградской земле и наш герой.

«Немцы оказываются сразу же за железной дорогой. Пути идут почти по самому краю высокого берега. Застывшие вереницы цистерн на фоне чего-то горящего. Строчит наш пулемет, откуда-то справа, из-под колес.

Я пролезаю под вагоном. Шинель цепляется за что-то и трещит. Ужасно мешает, путается между ног. Прижавшись лицом к рельсе – она приятная и холодная, -- стараюсь смотреть, где немцы. Перпендикулярно к путям – улица. Мощеная, страшно прямая. Налево нефтебаки. Из одного валит дым. В стене три большие дыры от снарядов с рваными краями. Точно раны. Направо обгоревшие сараи, огороженные колючей проволокой.

Немцы, по-видимому, сидят в баках, -- красные, белые, зеленые точки  несутся оттуда. Цокает по цистернам.

Мысль работает невероятно отчетливо. Пулеметов у них, по-видимому, два, и, по-моему, ручные. Минометов нет. Это хорошо. Фаберу надо ударить слева – прямо на баки. Мне – по дороге – в обход баков справа. Пулеметы стреляют в лоб. Надо успеть пробежать через дорогу и дальше вдоль каменной стенки.

Фабер  отползает. Ползет неловко, как-то бочком, припадая на правую сторону.

Несколько пуль щелкают в цистерну, над самой головой. Тонкая, изогнутая струйка керосина бьет в рельсу передо мною, и я чувствую на лице мелкие, как из пульверизатора, брызги. Взлетает ракета. Освещает баки, сараи, каменную стенку. Неестественно пляшут тени, укорачиваясь и удлиняясь. Ракета падает где-то за нами, слышно, как шипит.

Пора… Я закладываю пальцы в рот, -- свисток свой я потерял еще под Купянском. Мне почему-то кажется, что свистит кто-то другой, находящийся рядом.

Бегу прямо на бак с тремя дырками. Справа и слева кричат. Трещат автоматы. Бьют по колену засунутые в карман шинели магазины автомата. Кто-то с развевающимися ленточками бескозырки бежит впереди меня. Я никак не могу его догнать. Баки куда-то исчезают, я вижу только ленточки. Они страшно длинные, вероятно, до пояса.

Я тоже что-то кричу. Кажется, просто «а-а-а». Бежать почему-то легко и весело. И мелкая дрожь в животе – от автомата. Указательный палец до боли в суставах прижимает крючок.

Опять появляются баки, но другие – поменьше, с трубами, извивающимися, как змеи. Труб много и через них надо прыгать.

За баками немцы. Они бегут навстречу нам и тоже кричат. Черные ленточки исчезают. Вместо них серая шинель и раскрытый рот. Тоже исчезает.  В висках начинает стучать, и почему-то болят челюсти.

Впереди белые с железной решеткой ворота. Вот до них добегу и сяду, а потом дальше… Но я не могу остановиться. Ворота уже позади, а передо мной асфальтовая дорожка и какие-то корпуса.

Потом я лежу на животе и никак не могу всунуть новый магазин в автомат. Руки трясутся. В пазу что-то застряло.

-- Перебило автомат… Возьмите этот…

Сквозь сетку – я лежу у низенькой каменной стенки с мелкой, как в птичниках, натянутой сеткой – опять видны бегущие немцы. Их много. Они бегут через заводской двор и стреляют из своих черных автоматов, прижимая их к животам, и это похоже на какой-то нелепый фейерверк. Немцы даже днем стреляют трассирующими пулями.

Я выпускаю целый магазин, потом другой. Фейерверк исчезает. Становится вдруг стразу тихо. Я пью воду из чьей-то фляжки и никак не могу оторваться.

-- Селедку, что ли, ели, товарищ лейтенант? – говорит кто-то, придерживающий фляжку, чубатый, в тельняшке и матросской бескозырке, маленькой и мятой.

Я допиваю воду. Никогда такой, кажется, вкусной, холодной не пил. Ищу Валегу. Он тут же, набивает магазин. Маленькой, золотой кучкой лежат сбоку патроны. Рядом с ним круглолицый парень торопливо, затяжка за затяжкой, докуривает бычок. Плюет на него и вдавливает в землю.

Впереди двор – заасфальтированный, совершенно гладкий заводской двор. За ним свалка железа, паровоз с разбитыми вагонами и какое-то белое строение вроде железнодорожного блок-поста с балкончиком. Сзади тоже двор – пустой и большой.

Место дрянное: ни окопаться, ни укрыться – один низенький каменный заборчик.

Надо захватить будку и железо. Здесь нам не усидеть…»

Неправда   ли, мало похоже на ординарные мемуары и парадные реляции бывших фуражиров? То-то! С Днем Победы вас, друзья! С Днем Великой Победы! И вечная память тем, кто не дожил!

Валерий Барановский

Авторская программа «Отражения»

Одесса