Время собирать. По волнам нашей памяти: Аркадий Львов. Фото

Писатель Аркадий Львов родился 9 марта 1927 года в Одессе. Историк по образованию, работал школьным учителем. Свою первую книгу «Крах патента» издал в Одессе.

Но известность приобрел в Москве, публикуя рассказы в советских журналах и газетах «Неделя», «Комсомольская правда», «Современник». Его «крестными отцами» в литературе стали такие мастера пера, как Борис Полевой, Валентин Катаев и, прежде всего, Константин Симонов. В Москве с подачи Симонова вышла книга рассказов Львова «Большое солнце Одессы».

 После издания первого сборника фантастических рассказов «Бульвар Целакантус» вошел в литературу как писатель-фантаст, позже стал писать реалистическую прозу. В Советском Союзе за десять лет издал шесть книг. Но когда А. Львова КГБ обвинил в «сионистской деятельности», его перестали публиковать.

 В 1976 году он эмигрировал в США и с тех пор живет в Нью-Йорке. Преподавал в университетах, работал на телевидении, ведет авторскую программу на радио «Свобода». И продолжает писать книги.

 В 2002 году писатель издал в Одессе шеститомное собрание своих сочинений. Дважды в год, весной и ранней осенью, обязательно приезжает в родной город. В нынешний свой приезд Аркадий Львович вместе с другими почетными гостями открывал памятник Исааку Бабелю, проводил встречи со школьниками.

 Двор в Авчинниковском переулке — центр притяжения для Аркадия Львова на протяжении всей его долгой жизни. Это единственный его одесский адрес. Здесь он родился, здесь прошли его детские и юношеские годы, отсюда отбыл сначала в Москву, а потом в эмиграцию за океан. И наиболее известное произведение классика одесской литературы, как называют Аркадия Львова, книги которого переведены на многие европейские языки, — роман об Одессе «Двор».

 — Мои предки по линии отца перебрались в Одессу еще в начале девятнадцатого века из немецкого города Регенсбург, ныне побратима Одессы, — рассказывает А. Львов. — Они приехали вместе с немцами, которых Екатерина Вторая пригласила осваивать земли Причерноморья. И первое время они жили все вместе в немецком поселении на севере Одесской области, которое по-нашему звучит как Цебриково, от немецкого «Цербрюк».

 Другая ветвь моих предков родом из Австро-Венгрии. Один из них по фамилии Югер жил в Одессе еще в пушкинские времена.

 Мой предок по материнской линии ребе Аарон Моисей Бенцеви Гирш Львов был даяном, еврейским религиозным судьей, улаживавшим различные споры. Он единственный в семье, кто обладал литературными способностями, остались его сочинения. Возможно, от него ко мне перешла страсть к сочинительству. Мамин дядя был преуспевающим коммерсантом, имел собственный магазин на улице Степовой и поддерживал еще торговые отношения с родственниками в Регенсбурге. Отец тоже работал в торговле, мама была модисткой.

 Родители знали идиш, но говорили на нем, только если хотели что-то скрыть от нас, детей. Отец хорошо владел и немецким. Благодаря отцу и я знаю этот язык.

 Мы жили в доме Котляревского в Авчинниковском переулке, 14. Соседи, пожилые люди, всегда очень по-доброму вспоминали о прежнем хозяине как о рачительном и заботливом человеке. А в школе нам рассказывали, как помещики и буржуи, владельцы заводов, фабрик и таких вот доходных домов, издевались над простыми людьми. Я уже тогда стал понимать: в том, чему нас учат, есть какая-то неправда.

 В нашем дворе в Авчинниковском переулке находились склады и конюшни горпромторга. Поэтому там с утра уже вовсю кипела жизнь, центром которой были биндюжники. В детстве я наблюдал, как эти необычайно сильные люди с легкостью сгружали и выгружали тяжелые ящики, управляли лошадьми. В тридцатые годы в городе перевозки осуществляли в основном на лошадях. Но был уже и транспорт на резиновом ходу. С одним биндюжником по имени Шломо Баренгауз я даже дружил. Он часто со мной разговаривал на идише. Помню, как лихо он выпивал бутылку водки, не касаясь горлышка, и отбрасывал ее.

 Вот как-то он меня, шестилетнего, взял с собой в порт, посадил на подводу и вместе с товарами повез. Так я впервые оказался в Одесском порту, увидев совершенно другой мир. Было холодное время года, в порту в то время стоял огромный сухогруз «Трансбалт», который на меня, ребенка, произвел неизгладимое впечатление. Обратно было очень трудно подниматься по скользкой дороге. Мой старший друг даже немного нервничал, все спрашивал: «Где гальмо?». Так называли тормозные колодки, которые обычно висели сбоку на цепях. Помню, лошади с трудом, но преодолели подъем.

 Наш двор, как и вся Одесса, был многонациональным. У нас жили караимы, немцы, поляки, евреи, русские, молдаване, сербы. В доме за углом жила француженка. Моя мама-портниха часто брала у нее французские журналы мод. А рядом жили греки, итальянцы, болгары. Это была для меня естественная среда обитания, в которой привычным обращением к женщине было «мадам». Прощаясь, соседи говорили «адьё» вместо «до свидания», «мерси» вместо «спасибо». Не случайно улицы в Одессе носили и носят названия: Греческая, Болгарская, Польская, Армянский и Лютеранский переулки…

 Мои самые ранние впечатления детства связаны с одесским базаром, нет, не с «Привозом», а со Старым базаром, первым в Одессе, называвшимся когда-то Вольным рынком. Сейчас на его месте Старобазарный сквер, или Кировский, как его еще недавно называли. Во времена моего детства там были многочисленные торговые ряды, лавки, магазины и склады. Особенно меня поражала башня в центре сквера, которую почему-то называли турецкой. На самом деле, это была пожарная каланча, стоявшая там с очень старых времен. В середине прошлого века она разрушилась.

 Помню, как где-то за год до ликвидации базара, я, будучи пятилетним мальчиком, пошел туда один. Там в основном находились продуктовые ряды, но продавали и книги. Помню, как сейчас: какой-то человек в халате и чалме продает книги, я сижу на земле на коленях и рассматриваю большой том Александра Пушкина. А продавец меня похваливает: «Рыжий мальчик — умный мальчик». А я не был рыжим, просто у меня были выгоревшие от солнца волосы.

 На Старом базаре находилась артель по производству барбарисок. И мы были счастливы, когда хозяин отрезал нам тягучую сладкую барбариску.

 Предметом детского вожделения была кондитерская Маноли, хозяин которой был греком. Она находилась неподалеку от нашего дома, на Тираспольской площади. Там продавались вкусные пирожные, конфеты и какая-то особая газированная вода, за которой всегда были очереди. А мороженое в то время развозили по дворам.

 Когда Старый базар уже был ликвидирован, помню, на этой площади в середине тридцатых годов снимали фильм «Юность Максима». И мы, школьники, увидев артистов, наряженных полицейскими, стали бросать в них камнями, чем сорвали съемки фильма. У меня даже есть рассказ об этом.

 Любимым местом прогулок одесситов был Приморский бульвар, называвшийся до войны бульваром Фельдмана. А до революции это был Николаевский бульвар. Но так он звался не в честь императора Николая, а в честь великого князя Николая Николаевича. Любимым был для меня Археологический музей с его уникальными египетскими мумиями, которые я мог часами рассматривать. Такими экспонатами могли похвастать только Петербург и Одесса.

 Дерибасовская была и тогда главной улицей города. А Троицкая — главной похоронной дорогой, по ней спускались похоронные процессии с улиц, расположенных выше: Торговой, Дворянской, Нежинской до Канатной улицы, и в сторону Второго еврейского и Второго христианского кладбищ.

 Я хорошо это помню, потому что все похоронные процессии проходили мимо нашего дома. Звучала музыка. С тех пор розы для меня — цветы смерти.

 Между тем на Преображенской, между Успенской и улицей Новосельского, находилась в те годы гарнизонная баня Исаковича, куда регулярно водили мыться солдат. И часто две группы люди встречались: вниз идет похоронная процессия, люди причитают. А навстречу, с противоположной стороны, маршируют военные, что-то запевая.

 Хорошо запомнил старый Преображенский собор, взорванный в тридцать шестом году. На моих глазах взрывали Покровскую церковь, стоявшую на месте гимназии №1 на Александровском проспекте, совсем близко от нашего дома.

 Я учился в девяносто второй школе, которая находилась на углу Александровского проспекта и Успенской улицы. Но читать я научился рано, еще до школы, лет в шесть, а в девять уже писал стихи. Что слышал, о том и писал. В 1936 году я написал:

 Дорогой товарищ Сталин, за рабочих вы стояли.
 Вы буржуев не боялись и рабочим счастье дали.

 А в десять лет я написал стихотворение о советской Конституции:

 Товарищ Сталин, великий закон
 На радость людям создал ваш гений.
 За это вам земной поклон
 И наших, и грядущих поколений.

 В одиннадцать лет под влиянием романа «Человек-невидимка» Герберта Уэллса я написал фантастический рассказ на сорок страниц. Тогда же я записался в кружок начинающих авторов во Дворце пионеров. В те годы я уже интересовался историей, много читал и уже тогда хотел стать писателем.

 Но я не был домашним мальчиком, мы много времени проводили, играя во дворе. Самой распространенной обувью во времена моего детства и у мальчиков, и у девочек были сандалии, из одежды — безрукавки, морские шапочки, тюбетейки.

 Наш дом был трехэтажным с высоким чердаком. У мальчишек нашего двора была такая опасная затея: выбраться из чердачного окна на крышу, встать у трубы и соревноваться между собой, кто раньше увидит Константинополь, мы никогда не говорили «Стамбул», только «Константинополь». Ждали, затаив дыхание. Неожиданно кто-то кричал: «Вижу! Вижу!». Безуспешность попыток других ребят увидеть далекую Турцию такие «счастливчики» объясняли дымкой, внезапно затянувшей горизонт. Конечно, ничего никто не мог увидеть, но как было захватывающе интересно!

 Особый интерес для нас представляла Чумка, Чумная гора. Во времена моего детства это место было окутано легендами. Одесские мальчишки, я в том числе, ходили на Чумную гору в надежде найти там сокровища. Конечно, ничего, кроме обычных стеклышек, мы там не находили. Как-то я даже упал в яму, чудом ничего себе не сломав.

 Впрочем, однажды, в одиннадцать лет, я все же серьезно разбил себе череп, съезжая по перилам с третьего этажа, была такая опасная шалость у моих сверстников. Спас меня тогда доктор Ланда, который был главврачом Слободской больницы.

 А еще мы, мальчишки, искали… врагов. Для нас в этом деле была своя романтика. В те годы распускались слухи о шпионах, диверсантах — это же были тридцатые годы, всех призывали к бдительности. Помню, в нашем дворе жил человек, член партии с 1924 года, который, все об этом знали, писал доносы. Так, по его доносу однажды пришли за дворовым сапожником Котлерманом.

 В те годы неподалеку от нашего двора жил Юдка по прозвищу «ненормальный», который невнятно изъяснялся, мычал. Он все время просиживал в парикмахерской на Тираспольской площади, где было много народу, велись всякие разговоры. Помню, в этой парикмахерской были необыкновенной красоты цветные витражи. А потом, прямо перед войной, Юдку вдруг арестовали. Был ли он действительно «враг», мог ли собирать какие-то сведения, или органы задержали больного человека, так и осталось неясным. Наш двор был отражением жизни в стране.

 Первый поход в кино... Мне было семь лет. Отец отвел меня в кинотеатр имени Котовского. Первый фильм, который я посмотрел, был легендарный «Чапаев». Примерно в это же время я стал ходить в библиотеку. В библиотеку в Доме железнодорожников на Троицкой детей не пускали, но я был рослый, очень любознательный, производил впечатление серьезного мальчика, и для меня делали исключение. И разумеется, я ходил в детскую библиотеку имени Крупской на углу Троицкой и Преображенской. У меня там было даже свое постоянное место возле большого фикуса и рояля, оттуда через окно хорошо просматривались черепичные одесские крыши.

 Прошли десятилетия, прошла почти жизнь. А я все курсирую между Нью-Йорком и Одессой, чтобы еще и еще раз увидеть старые одесские дома, пройти по одесской брусчатке, вдохнуть запах акаций и заглянуть во двор своего детства…

Записала
 Наталья БРЖЕСТОВСКАЯ.
yug.odessa.ua